Облачные степи
Когда над головой Селяви сомкнулся лес, он чувствовал себя практически превосходно. Казалось, что еще немного – и он начнет улыбаться, причем так же радостно, как и до того, как его начали одолевать видения и галлюцинации. Пятнистый чувствовал, что вот-вот избавится от них, и не переставал рисовать в своем воображении десятки самых привлекательных его глазу картин. Вот он, счастливый, охотится вместе с матерью и ловит для нее огромного рогатого буйвола. Бока поверженного травоядного тяжело вздымаются и опадают, под шкурой все еще кое-как перекатываются стальные мышцы, которые, увы, в этот раз не смогли спасти своего хозяина. Глаза буйвола налиты кровью, крылья носа дергаются от горячего дыхания, оно становится с каждой секундой все тише и слабее, и Селяви, огромный, с косматой пышной гривой, улыбается матери, выставляя напоказ тридцать острых зубов. Акасиро в восторге – в ее взгляде счастье и восхищение, она гордится старшим сыном. Вот они с братом стоят плечом к плечу перед королем Нари, они – его советники и его свита, его преданные телохранители, которым доверяет как дядя, так и весь прайд. Их все обожают, львицы чуть ли не в обморок падают от одного только их вида. Но ни Сель, ни Ньекунду такой реакции почти и не замечают, поскольку слишком увлечены друг другом – они наконец-то стали братьями не только по крови. Наконец-то они чувствуют себя братьями, знают о друг друге все, каждый из них готов доверить другому любые тайны. Они – братья, но чувствуют себя одним целым. Никто больше не чувствует себя брошенным, одиноким, непонятым или чужим. Два дружных, верных прайду и друг другу брата. Наконец-то, после стольких лет разлада – одна семья. Образы мрачнеют, а в висках начинает немного побаливать, однако следующие фантазии уже куда ярче и четче, чем прошлые. Несмотря на легкую боль, Селяви не спешит покидать дебри собственных мыслей. В них все слишком хорошо и прекрасно, чтобы отвлекаться на темную и серую реальность. В воображении все уже давным-давно хорошо – мать позабыла про скорбь, а сам Сель в отличных отношениях с Ньеком. Вот они, оба, с прекрасными поджарыми львицами, искусными охотницами, верными женами и заботливыми матерями. Каждая из них ежедневно притаскивает в логово аж по две антилопьих туши, и мяса в этой добыче столько, что никто в прайде уж точно не останется голодным, а уж в семье – тем более. У Ньека львица светлая, серебристо-серая, длиннолапая и длиннохвостая, с небольшим чубчиком на голове. Она серьезна, – кажется, даже слишком – но есть в ее взгляде что-то, что указывает Селяви на то, что она была бы прекрасной женой. Рядом с ним самим же рыжая львица – вся мягкая и плавная, с большими ушами и пушистой челкой. Воображая, Сель невольно заглядывается на нее, но ее образ тает перед глазами, и пятнистый, смутившись, окидывает собственную фантазию взглядом – плывет и тускнеет абсолютно все.
В висок ввинчивается боль. Пятнистый жмурится и негромко шипит, замедляет шаг, на какую-то минуту отставая от Хайко и Эстер. Дыхание сбивается. Селяви резко открывает голубые глаза с расширенными зрачками и тяжело дышит. На миг ему становится страшно – ему кажется, что он задыхается, а тело будто бы снова сжимают кольца гигантского змея. Со всех сторон раздается это меркзое, навязчивое шипение, оно заливается в уши подобно воде, и их закладывает. На какие-то несколько секунд Сель не слышит ничего, кроме этого «хххсссшшш». Уши рефлекторно прижимаются к затылку, а лапы дрожат, когда перед глазами снова возникают два огромных змеиных глаза. С пронзительным «кап» на влажную землю падает капля яда, и льва передергивает от ужаса.
Он моргает, и наваждение спадает так же быстро, как и появилось. Пятнистый делает глубокий вдох-выдох и приглаживает шерсть на спине и загривке. Шагая дальше, Сель не может вернуться к светлым мыслям и только больше ежится, поглядывает то вперед, то вверх, надеясь увидеть за ветвями деревьев темный силуэт приближающейся Горы шаманов. Боль в висках не успокаивается, а восстановить всплывшие в сознании на какой-то миг образы не удается. Возникшая вслед за ними змея выбила их оттуда, стерла начистую, и единственное, что теперь мог вспомнить Селяви – это неясную разноцветную дымку. Он всеми силами пытается ухватиться за то, что видел до своего кошмара, но не может вспомнить почти ничего – его память обрывается сразу после той фантазии, в которой он был дружен с братом. Что было после – неизвестно. Отделавшись наконец от мрачных и, не без сожаления, светлых видений, лев наконец-то начал слышать все, что происходило вокруг. От легкого ветерка шуршала, шелестела листва, где-то в небесах кричали ночные птицы, а в высокой траве и кустарниках пели цикады. Под неосторожными шагами пятнистого изредка трещали мелкие веточки – он пару раз глядел на них, услышав треск, но лишь на третий раз обратил внимание на то, сколько шума создает, и постарался идти тише и аккуратнее, чтобы не тревожить Дебри лишний раз. Не сказать, что он боялся местных обитателей, вернее будет сказать, что справедливо опасался. Леопарды были куда скрытнее львов и, в отличие от них, легко и при этом тихо лазали по деревьям. Заметить их было сложно, и потому Селяви то и дело оглядывался, гадая, сколько леопардов может прятаться во тьме древесных крон. После очередной кошмарной галлюцинации ему только и виделись огни чьих-то глаз во тьме, и он не мог определить точно, какие из них настоящие, а какие – лишь плод его воображения. Еще раз поморщившись от приступа головной боли, юный лев с беспокойством во взгляде посмотрел на Хайко – та была спокойна, как удав, и ничего не замечала.
«Видимо, все это мне лишь чудится, - решил он и выдохнул, отведя взгляд в сторону. Поскольку по спине снова пробежались характерные мурашки, а боль все продолжала ввинчиваться в виски, он тут же поспешил успокоить самого себя: - Ничего. Скоро это все кончится. Надо просто добраться до горы и сказать этим богам, духам или кто они там, что я не хочу быть никаким шаманом. И тогда все будет кончено».
И все же, несмотря на эти мысли, Сель так и не приободрился. Еще несколько минут назад он был переполнен радостью от осознания того, что скоро сможет избавиться от своего сомнительного «дара», но теперь счастье почему-то покинуло его. В сердце появилось странное сосущее чувство, давящее и неприятное, будто бы укоряющее Селя за что-то. Уж не совесть ли? Селяви поморщился. Что плохого в том, что он откажется от всей этой шаманской ерунды? В конце концов, он не просил никого о том, чтобы стать шаманом, на него это свалилось само собой, и никто не интересовался его желаниями и стремлениями. Их особенно-то и не было до недавнего времени, пятнистый большую часть времени только и занимался тем, что валялся в пещере или на поляне и грелся на теплом солнышке. У него не было никаких забот, он ни о чем толком не задумывался, его жизнь была легкой и радостной – такой, какой и должна быть у члена королевской семьи. Ведь все эти короли, королевы, принцы и принцессы, а так же их двоюродные братья и сестры ведь не беспокоятся ни о чем?
«Но ведь дядя думает о нас, верно? – неожиданно для себя подумал Сель. Только сейчас ему в голову пришла мысль о том, что Нари порой и в логове-то не видно, он то в патруле, то на охоте (а ведь, казалось бы, король, и может этим не заниматься!), то на переговорах с кем-либо, то где-то еще… И он сражался с Морохом, когда Селю пришлось уйти. Пятнистый на миг смутился и впервые за все свое путешествие задал себе один очень важный вопрос: - Нари же не мог проиграть, верно? Он же выиграл? Он вообще в порядке?».
По спине вновь промчалось доброе стадо мурашек, и Селяви поежился, передернул плечами и уставился смущенным взглядом в темные заросли. Он даже не потрудился задуматься о том, что случилось с дядей, когда он ушел. Конечно, он был уверен в том, что Нари выжил и даже надрал задницу этому наглецу Мороху, но не вышел ли он сам из боя раненым? Ведь Морох выглядел так, будто сражается всерьез. Впрочем, при чем тут «будто»? Он действительно сражался всерьез и хотел убить короля, в том время как он… готов ли он был убить собственного племянника? Сколько Селяви знал Нари, тот выглядел довольно мирным: никогда не лез в драку первым, любой конфликт старался уладить словами, а не силой. И на Каменной поляне, в отличие от Мороха, он выглядел совершенно спокойным, а не столь разъяренным, как оппонент, и по нему нельзя было сказать, что он собирается кого-то убить, в то время как из противника желание кого-нибудь – конкретно нынешнего короля – замочить. Селю стало жутко. Он даже не задумывался о серьезности ситуации, когда стоял там, на поляне, и кричал дяде ободряющие слова. Точнее говоря, думал… но не в том ключе. Он лишь боялся, но не воспринимал ситуацию всерьез на самом деле. Он был больше напуган вспомнившимся ему видением, но на самом деле не сомневался в своем правителе, а сомневался лишь в том, можно ли его галлюцинацию сопоставить с происходящим. Он ни разу не задумался о том, что Нари рисковал жизнью, причем в том числе и из-за них, своих родных. Он никогда не отдал бы свою семью в лапы такого пугающего, жестокого льва как Морох. Нари бился в том числе и за благополучие прайда, не боясь отдать за него свою жизнь.
«А что сделал ты?» - спросил внутренний голос, и Селяви мотнул головой, отгоняя безрадостные мысли.
«Я ничего не мог сделать. Я не мог вмешаться в эту битву. Так это не делается. Если бы я встрял, то в первую очередь оскорбил бы самого Нари… наверное», - юный лев рассудил так и опустил голову, скрывая глаза за все еще влажными прядями гривы. Он не мог ничего сделать, кроме как поддержать дядю своим голосом, своим хотя бы малейшим участием. Хотя бы таким. В самом деле, он не мог рвануть на поле брани и самостоятельно залепить Мороху оплеуху. Никто не мог. Это было бы нечестно, оскорбительно… неправильно. В конце концов, не во вмешательстве в битвы заключается забота о семье и любовь к ней. Не в нем же заключается и полезность. Селяви успокаивал мать, разговаривал с Ньеком, попытался донести до прайда весть о том, что Шайена пострадала от одиночки – он считал, что достаточно сделал для своей семьи и прайда и что еще достаточно сделает в будущем. Точнее говоря, ему так казалось до этой минуты. Почему-то сейчас все эти деяния, казавшиеся раньше значимыми, стали мелкими и незаметными по сравнению со всем тем, что делали родные. Нари защищал прайд, не щадя жизни. Акасиро водила львиц на охоту и выполняла все обязанности королевы, а так же оберегала и защищала своих сыновей. И дочь. Когда она еще была жива. Ньекунду же чему-то наверняка учился, ходил с Нари в патрули и всячески помогал королю – по крайней мере, так это выглядело со стороны.
«А ты что сделал помимо того, что валялся на камнях, а потом доставлял всем проблемы своей больной головой?» - внутренний голос не унимался, а Сель, еще недавно веселый, поник еще больше. Похоже, валяясь на камнях и занимаясь ничем, он пропустил слишком многое. И упустил в том числе. Быть может, все то, что он делал до этого, и не несло никакого значения? Быть может, вся его помощь, все его участие было мизерным, жалким и даже незаметным? Что если он, думая, что находится в центре событий, всегда находился даже вне его границ?
Отвратительный запах ударил в нос, и Селяви поморщился, даже глаза прикрыл, отвел морду назад, и только после этого удосужился чуть приподнять одно из век, чтобы взглянуть на источник этой отвратительной вони. Стоило только его взгляду зацепиться за него, как глаза его широко распахнулись, а рот раскрылся. Пятнистый хотел сказать что-то, но так и не нашел слов, чтобы описать свои чувства. На небольшой полянке, окруженной густыми зарослями, в пугающей темноте, рассеивающейся только светом луны, лежало тело антилопы. Можно было бы подумать, что ее убил кто-то из местных хищников – неестественная поза, остекленевшие раскрытые глаза, в коих застыл ужас, искривленный болью рот… но увечий на теле копытного не было. Антилопа была полностью цела, и Селяви не сразу понял в чем дело. На осознание потребовалась всего пара секунд. На теле антилопы, в основном на животе, где шерсть редела и становилась светлее, виднелись бурые, похожие на кляксы пятна. Сглотнув, Сель осмотрел труп внимательнее. У раскрытого рта, испачканного в крови, растеклась огромная лужа рвоты. В ней уже не было ни следа пищи – кровь смешалась с желудочным соком и слизью, а от того растекалось только шире. Жидкость уже давно застыла, но по ней все еще ползали муравьи, черви и мухи, последние же то и дело кружили над телом, садились на его сгнившие части, иногда – на остекленевшие, впавшие глаза, ползали по глазным яблокам и потирали свои маленькие лапки. Жужжали в воздухе. Селяви смотрел на труп так долго, что у него самого глаза начало щипать – он поспешно проморгался и посмотрел снова, сам не понимая, зачем именно. Тело гнило. В нем, как и в блевотине, копошились черви и жуки, где-то лев приметил даже мелкую ящерицу хищного вида, что отхватила кусок зараженного мяса и унеслась в кусты. Вонь стояла неимоверная. От нее резало нос и глаза, а к горлу подступала тошнота. Воняло гнилью и болезнью, смертью. Со дня смерти Тейджи Сель надеялся, что больше никогда не почует этого запаха, но – увы. Этот запах был даже отвратительнее, поскольку труп лежал тут уже явно не первый час – вон, сколько им уже успело полакомиться мух и червей.
Селяви скривился, отвернулся, кашлянул и сглотнул, пытаясь подавить тошноту. Ему казалось, что его вот-вот тоже вывернет, как и эту несчастную некоторое время назад. Так же – желудочным соком, только без крови, настолько давно лев не ел. Впрочем, сейчас еда была последним, о чем он мог думать, настолько ему было мерзко. Он был бы счастлив, если бы мог сейчас же скрыться от этой вони и этого зрелища, а затем забыть все это раз и навсегда, но гниющий труп с ввалившимися глазами и провисшей на ребрах кожей въелся ему в память, а запах, казалось, теперь будет всю жизнь его преследовать.
«Чума» - это слово будто ударилось отвернувшегося Селяви, и он посмотрел на Хайко, щурясь и изогнув рот в гримасе отвращения. Нехотя он взглянул на тело антилопы еще раз. Так вот, значит, что бывает с теми, кто заболевает… Значит, с Шайеной случится то же самое? Сель представил себе это – Шай, эту сварливую тощую львицу, лежащую в луже из собственной блевотины, уже сгнившую, с червями в теле и мухами на застывших глазах. Он взглянул в глаза Хайко и тут же отвернулся, тяжело дыша через нос. Образ этой мертвой, сгнившей Шайены стоял перед глазами, и пятнистый не мог отделаться от него, как ни старался. Шайена больна. Шайена заразна. Если хотя бы что-нибудь пойдет не так, то может заразиться кто-то еще. Шеру, Сехмет, Хофу… Ньекунду, мама. Он не выдержал.
Селяви вырвало. Так, как он и ожидал – желудочным соком и слюной. В желудке было пусто, но организм все равно вызывал все новые и новые рвотные позывы, и лев кашлял, жмурил слезящиеся глаза и пытался подавить волны пустой рвоты. Мотнул головой, отворачиваясь от Хайко, – он не думал, как выглядит в ее глазах, и делал все на автомате – раскрыл пасть и высунул язык, снова зашелся в приступе кашля, подавившись негодующим рыком. Он кашлял еще несколько секунд и все это время отгонял от себя назойливые образы мертвых матери и брата, дяди и едва знакомых ему двоюродных братьев и сестер, Хайко и Эстер… его самого. Под шерстью он то зеленел, то бледнел, то краснел, а головная боль только усилилась и теперь била по вискам отбойным молотком. Последний приступ кашля был жалким, но от того не менее болезненным. Сель наконец-то затих и лишь шумно дышал, уставившись невидящим взглядом, перед которым метались черные мушки, в землю. На губах его висела нить слюны, а глаза выглядели одновременно и измотанными, и испуганными, и ошарашенными. Плечи, еще пару секунд назад лихорадочно сотрясающиеся при каждом рвотном позыве, теперь просто дрожали, как и весь Селяви.
- Со м-мной… со мной все хорошо, - едва выдавил из себя он. – Пойдем. Пойдем быстрее.
Он сплюнул и облизнул губы, еще несколько секунд смотрел в землю, а затем, подняв все такой же ошарашенный взгляд на Хайко, повторил:
- Пойдем.
Отредактировано Селяви (25 Июл 2015 02:14:42)
