Тяжёлый удар пришёлся по левой щеке молодой гиены. Нет, молодая гиена - это не самое верное выражение. Гиенёнок. Да, Овод был ещё гиенёнком, удар был тяжёлым, а его последствия - обжигающими. Если бы жители Саванны могли бы сравнить это с чем-нибудь... Нет, никакие удары не могут быть по праву с чем-то сравнены. В ушах они отдавались не хуже, чем бьют колокола в церквях и соборах, которые неплохо нам известны. Эта боль... Нет, суть удара ведь отнюдь не в боли, а в этом ощущении, которое порождает боль и наступает после того как проходит первый шок.

Сегодняшнее утро было палящим и голодным. Ужасным, но самым обычным. Желудок маленького зверя сворачивался в несколько узлов в подряд, а в горле, как и обычно, собственного, было суше, чем и в самой пустыне. Бок приёмной матери не был уютен, а её слова не были утешающими. Овод был ещё мал, и звали его вовсе не Оводом.
Дарф искал всего одну вещь в глазах всех, кто являлся членами этого не то прайда, не то клана. Гиены, львы, шакалы... Кого здесь только не было! Здесь были совершенно всего, но не было совершенно ничего.
Он искал в их взгляде хоть какой-то небольшой намёк на то, что в их сердцах есть место для маленькой гиены. Дарф был готов дать свою голову на отсечение за то, что он не займёт много места и не потребует много внимания, не съест много и не выпьет, а если надо, то и вовсе откажется, если надо, конечно.
Но его не было, не было этого места. И каждый раз, когда ещё по-детски наивные голубые глазки Дарфа упирались в строгие и безразличные взгляды взрослых, которые были обременены тяжестью жизни в этих условиях. Они были очень печальные и очень уставшие, и Овод понимал, почему. Его-то взгляд ещё блестел его детсткостью, но сам зверь понимал, что совсем скоро он померкнет. Наверное, каждый из этих взрослых животных в своё время занимался тем же, чем сейчас сам Дарф, а после стал тем, кем стал. И наш маленький гиен даже хотел им стать, чтобы поскорее прекратить свои сиротские терзания и безутешные поиски какого-то сострадания в других, чужих мордах.
Брошенный сирота, практически отвергнутый даже тем, кто вскормил его своим молоком, будто бы это не имело совершенно никакого значения. Он представлял собой крайне печальное зрелище. Тощий, к тому же. Очень тощий, что кости аж торчали во все стороны.
У Овода ещё никогда не было как-то по-другому, разве что тогда, когда он ещё не умел ходить и только посасывал молоко.

Но сейчас, стоя здесь, где он стоит, он бы многое отдал, чтобы вновь пойти поискать кого-нибудь милосердного, если бы у него было, что отдать, собственно. А если бы и было, то это бы не приняли, ничто было бы недостаточно для того, чтобы отменить происходящие действия.
Овод - да, он ещё не был им, но стал бы на следующее утро, чувствовал себя проданным. Он и был проданным за еду.
Темнота этой ночи была настолько густой... Настолько... Нельзя сравнить, но можно сказать, что такой темени он ещё никогда в жизни не видел. Кстати, до сих пор и не встретил. Тяжесть этого неба была, кажется, ощутима физически, но давила она только на плечи Овода.

Холодный безжизненный взгляд уставился прямо на него исподлобья. Да, именно так: сами глаза прятались где-то за лбом, но взгляд был направлен прямо на морду Овода, на его глаза. Радужка глаз была чисто серой, лишь несколько узких прожилок голубоватого цвета были направлены от зрачков к краям или наоборот - хрен его знает. Это не так уж и важно, если подумать. Трудно сказать, какого цвета была шкура этого льва, но грива его была настолько косматой, а взгляд - настолько безжизненным и диким, что становилось страшно. Да, Оводу было страшно, но он не мог позволить своим коленям дрожать. Дрожало всё его сознание, но он почему-то мог держать себя в лапах. Он никогда не знал, что сможет.
Дыхание было учащено, а язык высунут наружу. Так казалось, что воздух прохладнее. Даже ночью было холодно, даже в безветренную погоду, когда никто не шевелился, вместо с жарким воздухом в лёгкие попадала пыль.
Звёзды горели ярко. Небо здесь всегда было звёздное и красивое, но для того, чтобы созерцать эти красоты, не было времени. Можно вспомнить, что Дарф часто их рассматривал и даже заметил некоторую закономерность в их расположении, определённый узор, который ему нравился. Но сейчас он почему-то не так впечатлял. Было бы ещё лучше, если бы хоть раз за его небольшую жизнь кто-то согласился бы порассматривать их вместе с ним. Однако такого пока не произошло.

Лапа льва прилетела на морду Овода. Раз, два, три, четыре. Она прилетала и прилетала, а глаза атакующего были по-прежнему безжизненными. Такими безжизненными и даже стеклянными, что Овод видел в них своё отражение. И оно начинало его пугать.
Где его яркий взгляд? Где тот наивный детский блеск? О, нет... Он захочет его вернуть, но сейчас не до этого.
Вся его морда горела. Когда лапа льва доходила до него в очередной раз, он, кажется, ничего не чувствовал, но теперь, когда нападавший зверь уже снова стоит совершенно спокойно, Овод чувствовал, насколько же это, мать вашу, было невыносимо больно. Кожа под шерстью вскрылась ровными полосами, вскрылась аккуратно, будто это сделал некий профессионал. Он чуть позже узнает, что именно профессионал это и сотворил. Овод чувствовал, как несколько небольших ручейков крови бежали по его щеке. Некоторые плавно скатывались на шею, а другие падали прямо на землю. Если бы здесь было чуть более светло, то можно было бы увидеть достаточно красивые кровавые следы, которые кровь оставляла на светлой шкуре Овода. В его пасти её не было, но он ощущал солоноватый привкус. Почему-то.
Он не смел опускать глаз, но, отвлёкшись на боль, которая пронизывала его морду как тонкая электрическая нить, постоянно издающая новые и новые разряды, какое-то время смотрел просто на морду, примерно  её центр, отвлёкшись от выражение серебристых глаз. А когда вспомнил, мягко говоря охренел от увиденного.
Уже упоминалось, что их ледяная поверхность аки зеркало отражало происходящее. И в этот раз безо всяких исключений Овод увидел в них своё отражение.
Понурившиеся плечи, морда измазана ровными полосами крови. Взгляд... Пустой. Он больше не блестел, не блестел как редкая капля росы в Оазисе, которую Овод никогда не видел, как и сам Оазис, как рыбий глаз, глаз чего-то живого и счастливого, взгляд детёныша, чёрт подери, в конце концов. Его взгляд стал таким же ледяным, как взгляд этого неизвестного льва. Нет, он вовсе не обладал запредельным зрением, и, конечно, глаза у всех были самые обычные, но Оводу казалось, что их глаза до бесконечности отражали друг друга. Да и был бы он просто пустым... Дикий, затравленный. Не обиженный, но яростный. Ярость это была не та, не внешняя, а внутренняя, которая кипела внутри Овода. Да, она на самом деле кипела, но маленький зверь никогда не испытывал ничего подобного, он не знал, что это такое - ярость. И пришлось ему это узнать не самым приятным способом.
То, что он увидел, испугало его, но ни один мускул не дёрнул на его морде.
В этот момент лев растянулся в кривой улыбке, которая никак не могла сойти за весёлую или приятную. Он обернул свою морду в четверть круга и угрюмо буркнул кому-то:
- Он мне нравится, заберите его.