Воздух горяч и сух от засухи или близости – не разобрать. Его наполняют запахи травы и травоядного, которому удалось сбежать от двух голодных хищников. Их перебивает запах самки, чьё тепло он ощущает через редкие прикосновения к мягкому меху. Люциан не шевелился. Нависнув над самкой, он смотрел ей в загривок, пытаясь понять, что она сделала такого, чтобы от слабого прикосновения её бёдер к внутренней стороне его лапы он чувствовал накатывающее желание.
Это был самый обычный день. Время стало бесцветным для Люциана, когда он потерял смысл жить и бороться. Он по обычаю вышел на охоту, когда почувствовал глухие бурчания голодного желудка, недовольного флегматичностью своего хозяина. Лев никогда не позволял себе брать чужую пищу, в особенности ту, что приносили самки из прайда Фаера, чтобы прокормить их всех. Каждая его одиночная охота происходила как в замедленной киносъёмке, но сегодня был пойман он.
Хрупкая самка промахнулась, лишив его возможности атаковать антилопу, но, найдя общий язык, они, объединив свои усилия, получили плоды. За трапезой на двоих завязался разговор. Люциан долго молчал, слушал её. Его затянувшаяся апатия сделала из него прекрасного слушателя. Элике потребовалось выговориться, а ему… чёрт знает, что нужно ему. Она смогла его разговорить и вот, к чему это привело.
«Зачем я здесь? Почему не ухожу, а остаюсь рядом с этой самкой, которую не знаю? Что и кому я пытаюсь доказать?»
Золотистый песок слабо блестит и переливается, играя бликами уходящего солнца. Он, вобрав в себя жару уходящего засушливого дня, напоминает ему безжалостную пустыню. Она жжёт лапы и нутро, стоит ему коснуться. Голубые глаза – бездонные оазисы с манящей его прохладой. Яркий контраст и всё в одной хрупкой самке. Она так невинна и чиста, что он чувствует себя преступником за мысль коснуться её снова.
Люциан не пытался провести параллель между ней и Кальмирен, но не боялся увидеть на фоне заходящего солнца вместо песочного острова с оазисами зелёные луга в окружении сухой земли, измождённой засухой до тёмной корки. Он помнил улыбку своей возлюбленной и видел перед собой её противоположность. От Рен он бы уже давно отхватил лапой за медлительность, но не от неё..
Люциан наклонился ниже. Шершавый язык прошёл по загривку молодой львицы – мех на нём показался ему таким же колким, как песок, и таким же горячим. Лев игриво куснул самку за ухо и немного потянул на себя, налегая на неё сверху, придавливая своим весом. Передние лапы, которыми он старался её не касаться, увлекли львицу в объятия.
Он чувствовал приятную тяжесть; ноющее нутро отгоняло мысли. Лев закончил искать причины и просто поддался желанию. Люциан не торопился. Он ещё раз провёл языком по влажному загривку перед тем, как аккуратно сжать его зубами и мягко податься к ней.
От ощущения горячего податливого лона он закрыл в наслаждении глаза и глухо рыкнул в загривок львицы, привыкая к ней. Люц хотел, не думая, продолжить, но с трудом пересилил себя, чтобы дать ей немного времени свыкнуться с ним, и потом продолжил.

Брюхом и приобнимающими лапами он чувствовал дрожь взволнованной львицы. Люциан через опьянение близостью смог протолкнуть сознание, нашептывающее, что он мог напугать молодую львицу. Он выпустил загривок Элики и, медленно двигаясь ей навстречу, проводил языком по холке или лопаткам песочной, успокаивая её. Он не хотел пугать её и запомниться таким.
Лев не побоялся отхватить лапой по морде за свои желания. Элика оставалась для него нежной и податливой львицей, которая скорее стерпит и примет, чем ответит грубостью на его стремления. Благодаря ней он вспоминал, какого это, трепетно и заботливо относиться к кому, бояться навредить или причинить боль; какого желать доставить удовольствие кому-то, не беря в расчёт своё собственное.
Доверие – высшая награда, которую он получал. Он добился её расположения и дразняще выгнутое тело – верный знак того, что он не ошибся. Люциан в последний раз прошёлся языком по влажному от его ухаживаний и ласк загривку, перед тем как снова крепко, но не до боли, свести на нём зубы.
Сомнения и вопросы растворялись в действии. Наслаждение не просит объяснений или бессвязных мыслей, которые пытаются за что-то зацепиться, чтобы обрести новую существующую форму – в этом его прелесть. Он поддавался ему дважды ещё до встречи с Кальмирен, и неизвестно, сколько ещё поддастся после, если и этот раз для него не существовал раньше. Единичный порыв приносил ему одно потомство за другим, о которых он долгое время не знал, и каждый раз, как и этот, он не думал о последствиях. Он не представлял себе новой семьи, но охотно и с упорством прижимал новую партнёршу к примятой траве, глухо порыкивал ей в загривок и закрывал глаза от удовольствия.
Напряжение усиливалось. Люциан сбито и горячо выдыхал в загривок львицы сквозь сомкнутые зубы. Быстрее, глубже, сильнее, будто у него её сейчас отнимут, а он не успеет насладиться ей до конца, но он притормаживал себя иногда из желания чувствовать живое тепло рядом дольше, от которого он успел отвыкнуть за месяцы отшельничества. Он вспоминал, насколько приятно слышать глухое рычание или тихое урчание, чувствовать дрожь и упиваться кем-то настолько сильно, что в затуманенном разуме тихо щёлкает самодовольное: «моя».
Пусть брюхо недавно наполнилось, он был голоден. Он изголодался по телу и близости. Изголодался по жизни.. С усиливающейся тяжестью в животе, томление стало нетерпимым. Дыхание окончательно сбилось; веки слабо задрожали от закатывающихся в удовольствии глаз. Несколько поступательных движений, глухой рык. Люциан замер. Спина выгнулась дугой, и он плотнее прижался к львице. Чувствуя, что наслаждение выбивает из него последние силы, он резко высвободил лапу и упёрся ей в траву, находя в ней опору, чтобы не так сильно налегать на львицу. Первые мгновения эйфории он нависал над Эликой, не выпуская её загривка, не открывая глаз. Он только горячо и жадно выдыхал с тихим хрипом-рыком, пока не нашёл в себе силы поставить вторую лапу и выпустить загривок львицы. С уходящей дрожью своего удовольствия и жаром, который продолжало излучать её тело,  он наклонился, чтобы лизнуть загривок львицы, и перевалился на бок рядом с ней.

Люциан смотрел на тёмное небо. Остатки эйфории слабели и вместо простых инстинктов и желаний начали просыпаться мозги, которые стремление к теплу и удовольствию задвинули подальше. Он не представлял, что должен делать дальше. Лев привык к жизни одиночки и не стремился завязать новые отношения, но позволил себе позариться на самку. Ему не хватало Кальмер и Гила, не хватало Фэйбул и других детей, который он из-за исчезновения Гилдероя и Фэй, практически не знал. Он помнил свой последний разговор с сыном и сожалел о том, что не мог ничего исправить, строя в своей голове диалоги, что и как бы он мог сказать уже после, когда потерял такую возможность. Чувство вины вернулось, когда он осознал, что позволил себе слишком много. Он должен был раньше послушать Акеру и продолжать жить, но ни он, ни Рен не справились поодиночке. К чему это привело – давно известно. Люциан считал, что не имел права брать на себя такую ответственность, что он не способен защитить кого-то и гарантировать ему уверенность в следующем дне, потому что не знал, что его самого ждёт впереди. Он больше не планировал будущего.
«А мог бы..»
Люциан перевёл взгляд на львицу. Элика лежала рядом, но без привычных и родных ему прижиманий и объятий, которыми его всегда одаривала Кальмирен. Перед ним совершенно другая львица и странно желать от неё подобного. Он первый, а не любимый. Разницу он давно осознал, выйдя из возраста подростка.
Видеть удовольствие на лице партнёрши – лестный комплимент, но он подчёркнул, что в его голове появляются совершенно не те мысли. Он не хотел напугать и причинить ей боль – Люц это сделал и мог бы с чистой совестью расслабиться и не думать, но он не сможет остаться с ней. Порывы ни к чему не приводят, кроме незапланированных детей, о которых можно никогда и не узнать, если не стечение судеб. Он год не знал о существовании Фэйбул и где-то столько же не знал, что приходится отцом Маслахи, если бы не сложил два плюс два, поскольку его мать решила умолчать об этом.
- О чём задумалась?
Люциан смотрел на Элику, не пытаясь предугадать ход её мыслей, но почему-то считал, что она чувствует, что это, возможно, их последняя встреча. Он не вёл себя так, как лев, который хочет остаться – для этого нет причин. Он понимал, что было бы лучше притянуть её к себе и, перекинув лапу, обнять, навивая спокойствие и уверенность в завтрашнем дне, но решил, что бесчестно давать надежду на то, чего он не мог ей дать, поэтому лежал рядом и смотрел на неё.
Солнце скрылось за горизонтом и последние блики утонули в песочной шерсти львицы, которая скрасила его одиночество. Люциан не стал бесчестно ждать, когда она уснёт, чтобы тихо уйти, не попрощавшись – Элика этого не заслуживала после всех потрясений, который свалились на неё. Он хотел быть честным с ней и собой в том числе, поэтому попрощался с самкой открыто, тщательно подбирая слова, чтобы её не обидеть больше, чем уже это сделал, когда решил уйти. Он не лукавил, когда говорил, чтобы рад познакомиться с ней, но не стал углубляться в причины, по которым решил уйти. Это останется на его совести.