Голод. Голод опустошал её всю жизнь.

…Укравшему у клана да отрубят пальцы — по одному за краденое. Ежели украдёт пять раз — долой лапу.

Запястья немели от давки. Она почти не чувствовала, как его коготь резал шкуру, впивался глубже и пускал кровь. Влага стекала к локтям. Горячая. Горящая.

Ударившего — ударить в ответ, не жалеть, но не усердствовать.

Не жалела и усердствовала. Что-то рычала, пока кромсала ему морду, разбивала нос. Тощий выкормыш, откуда в ней столько сил?

Львят поколачивать в меру, для пользы, без крови и криков.

Гул так часто стоял в ушах. Щека правая, щека левая. Они что-то кричали, но больно много она могла расслышать?

Поднявшемуся на отца — спустить шкуру. На мать-кормилицу — спустить дважды и трижды.

Дышать было тошно. Спина кровоточила, и от всякого движения, любого кроткого вдоха раны плевались багрянцем. Сжимала челюсти, туго вдыхая сквозь зубы. Лежала, не двигаясь.

Лжецу вырвать его лживый язык.

— Он мёртв.

Убившему воина клана в бою — честь и слава. Убившему в спину — смерть.
Убившего охотницу, целителя, шамана, сказителя, умельца и всех прочих пользу несущих — вздёрнуть на ветви, не предавать земле, не предавать огню, не предавать воде.

Подняла к глазам то, что осталось от её морды. Шея натянулась, обмякшее тело безвольно проползло по камню. Ещё тёплое. Первым, что покинуло стынущую оболочку, был этот желанный пряный запах. Она не отрывала носа от шкуры.

Вкусившего плоти львиной — на алтарь, под ритуальный клык.

Не отрывала пасти от мяса. Насытиться. Не думать, не чувствовать, не осознавать.

Кто ляжет с сестрой иль братом, отцом иль матерью — вспороть брюхо обоим, кровь их на них.

—…кровь их на них.

Ежели лев ляжет с львён…

***

Сиплый голос оборвался — кто-то перерезал связки. Сомкнула глаза, те сгорали от утомления. Пар жёг губы, вырывался наружу и уносил с собой остатки тепла. Холодно. Там было очень, очень холодно. Голодный озноб истощил так, что клонило в сон. Бредовый сон. Всё спуталось.

— Не останавливайся.

Подошёл ближе; стало слышно, как голос шипит в его узкой глотке. Не так пылко и складно, как это делает распалившийся змей — львы всегда казались ей какими-то нескладными, неуместно громкими. Слишком хорошо слышала их бесполезное, шумное звучание.

Устала. Хотелось сдавить уши и отдохнуть.

— Совсем не помнишь? — ленивый голос, уставший голос, рычащий голос. Она не двинулась, не подняла головы — поднимать не велели — и только рискнула отвести взгляд от земли. В бок. Правее. К когтям. Он никогда их не прятал, сверкал остротой почти остерегающей.

Она долго смотрела на них, а взгляд всё не оживал. Ни сухой страх, ни влага — ничего. Только бесцветная, загнанная обречённость.

Совсем не помнит. И помнить не хочет.

Он всегда звучал ласково, ласково касался, и пахло от него каждый раз чем-то новым: горьким или сладким, трупным или сочным. Лапы были шершавыми, все в рубцах и шрамах — он клал одну на тощие плечи: то ли чтобы не сбежала, то ли чтобы прибавила в уверенности. Но ни того, ни другого не требовалось. Не с этим львёнком. Убегать ей было не к кому, а прикосновения реакции не вызывали. Даже если лапы лезли сделать больнее.

— Ну…

Ей было сложно улавливать перемену чувств собеседников. Поняла это не сразу. Не сразу поняла и то, что, оказывается, другие ловят всё на ходу, что, если кто рядом взвоет, им ничего не стоит пустить слезу, на смех ответить смехом. Их морды менялись по сотне раз на дню, за таким сложно уследить. Она была для них диковатой и слишком прямой.

— Если… если… Дальше не помню.

Он впился в загривок, не сдержав когтей, и кровь согрела холодные плечи.

***

Она родилась, убив всё живое. Её чуть не нарекли трупом среди таких же тощих трупов мертворожденных львят под боком мёртвой матери. Недоношенные, багряные, изуродованные, и львица — истерзанная, незнамо как нашедшая клан львов, принявших её за призрака, духа, но никак не за зверя с ещё бьющимся сердцем. И сердца этого хватило только на то, чтобы вытолкать на свет кучку тел, едва походящих на детенышей. Оттуда она и выбралась. Беззвучно, без писка, задыхаясь от давки.

Обреченная жалость — всё, что она получила, явившись на свет. Это было ей вовсе не нужно. Ей не нужны были молитвы за упокой её нечистой души, которая ну точно не проживёт и пары дней. Фырканье знахарей над головой. Шёпотки про мать-потаскуху, сбежавшую из родного клана с проходимцем. Ей нужно было молоко любой согласной львицы, бок потеплее и тишина. Она получила ненадолго и первое, и второе, и третье. А после лишилась всякой жалости — она посмела подрасти и открыть глаза.

***

Вран. Бессмысленное имя. Ещё и податливое для кличек и прозвищ поязвительнее. У них было принято давать имена выкованные, сплетенные из старинных слов со смыслом, подходящим юному зверю. Имя давали совместно, после того, как малыш откроет глаза, явится на свет полноценно. Ожидание было необходимо: детеныши часто погибали от слабости, болезней и изнурительных переходов, и матерям было проще хоронить своих детей, если до поры они даже рожденными не считались. Не считались чем-то сформированным. Кем-то, у кого есть имя.

Она не была кем-то, скорее чем-то. Название этому чему-то дали спешно, без ритуалов, только бы не злить, и глубинного смысла в нём не было. Звучание просто… когда-то нравилось её матери? По крайней мере, старик так говорил. И, по сути, прямо признавал, что закладывать смысл иногда было бессмысленно.

***

Вран любила собирать. Собирала безделушки, украшения, шкуры, фразы, ещё живых зверей — всё, что хоть как-то цепляло глаз и ухо. Жадно, как они считали, загребала в кучи и по-детски скалилась на весь мир, желавший отнять награбленное. Скалилась механически, без дрожи в груди. Отрастила клыки покрепче и мышцы помощнее, а внутри — всё та же крошечная голодранка. Голодранка знала своё место, что бы там ни говорили. Знала, что она в мире — на праве гостя, а остальные — хозяева. Что она одна, а их много. Что закончит она плохо, потому что начала не лучше — уродилась не у той львицы и не такой, как нужно.

Им не нравился её испорченный взгляд, и она разучилась смотреть в морды, разучилась делиться взглядом с другими. А после поняла, что не имела потребности. Пусть так — не смотреть, не читать порывов в складках их морд, глумливых желаний, тоски и горечи. Пусть так, ей это было не нужно. По крайней мере, она верила поначалу, что не нужно.

Она росла поодаль от всех. Росла сама с собой. Ей это было по нраву. Диковатый звереныш, она могла уснуть, только если забивалась в невыносимо узкие щели и норы, туда, откуда её никто не достанет. Ничья когтистая лапа. Кормилица лишь иногда справлялась о ней, вся в хлопотах, заботах о собственных детях. Вран этого хватало. Она не умела подолгу держать контакт, и некому было её научить.

Их настораживало её апатичное бесстрашие, прямота и привычка строить простые закономерности: она рычала на рык, шлёпала лапками в ответ на удары и без конца спрашивала вместо того, чтобы виновато склонить голову, как это делали порядочные львята. Она просто не ощущала того, что могли другие, и жила не чувствами, но холодными мыслями. Они считали её то ли больной, то ли чертенком в львином теле, она принимала их за бесконтрольных, хаотичных существ. И подобраться к ним ни по своей воле, ни насилу у неё не получалось.

Может, и вправду безнадёжно неисправима.

Отредактировано Вран (21 Дек 2023 22:56:38)