Она не сразу поняла, что Бэрри наконец слез с нее, просто не заметила разницы: тело все еще ныло, желудок все еще крутило, холка болела, на спине все еще фантомом ощущались тепло и вес самца, а его запах осаждал Нилсин со всех сторон. Только когда лапы сдались, и она обессилив повалилась на землю, к ней пришло осознание, что, кажется, все. Судорожно вздыхая, ее лапа сама потянулась ко рту, прикрывая его, чтобы скрыть вырывающиеся то ли всхлипы, то ли что-то похуже.
Так теперь будет все время? Каждую ночь она будет возвращаться вот к этому? Каждую ночь ее будет обволакивать этот запах, будет чувствовать его дыхание у себя на холке, будет чувствовать эту боль? Как они вообще все не вымерли давно, если акт совокупления всегда сопровождается такими ощущениями?! Она должна привыкнуть? Надеяться, что со временем станет легче? Или же это просто еще одно проявление ее неправильности по сравнению со всеми остальными? Ей не у кого даже спросить об этом, не с кем поговорить. У нее нет матери; такие вещи не обсуждают с дедушкой и бабушкой; нет подруг, у которых она могла бы спросить совета, сравнить опыт. Она вынуждена стоять совсем одна против этой проблемы.
Внезапное прикосновение Бэрри вывело ее из полузабытия, в которое она провалилась было, и на этот раз Нилсин просто зажмурилась. Ее прошлая мольба либо была не услышана, либо проигнорирована, а значит повторять нет смысла. Может сделать только хуже, если разозлит его своим, пусть и вялым, но сопротивлением. Второй раз оказался ничуть не лучше первого, ни по одному из параметров, быстро рассеяв надежды самки, что, может, со временем, с опытом, станет легче. Если каким-то чудом и станет, то очень не скоро.
С глухим ударом, докатишимся до ее ушей, словно сквозь толщею воды, Бэрри повалился на бок рядом с Нилсин. Его слова доносились с какой-то приглушенностью, но, хоть и с запозданием, все-таки обрабатывались заторможенным мозгом львицы. Она снова прижала лапу к морде, ко рту, остро чувствуя его язык у себя на щеке, его лапу на вздымающемся боку. Странно, что слова, по содержанию своему должны быть приятными, ласковыми, такими, которые каждая львица должна хотеть слышать от своего мужа, но у Нилсин вызывали лишь отвращение. Они обклеивали ее со всех сторон, проникая под шерсть, впиваясь в кожу не как шипы, но какая-то противная, липкая слизь, которую невозможно было смыть. Только содрать вместе с кожей.
Она не видела, но почувствовала, когда Бэрри отпустил ее, услышала, как он устроился поудобнее для сна. Вслушивалась в его ритмично замедляющееся дыхание, сигнализирующее, что муж засыпал. Ее собственное дыхание отказывалось приходить в норму, сколько она не лежала неподвижно. Она даже и не знает. Час? Два? А может, всего-то пару минут? Живот все еще вертелся, как снег на ветру. Нилсин раскрыла пасть и тут же резко сомкнула ее. Резкая боль в лапе и соленый привкус на языке не шли ни в какое сравнение с остальными пережитыми и переживаемыми до сих пор ощущениями в долгосрочной перспективе, но здесь и сейчас, в данный конкретный момент, они немного отвлекали. Встряхивали. Позволяли чувствовать хоть что-то еще. Только вот от вкуса и запаха крови мутило еще сильнее.
Она аккуратно встала, выпустила прокушенную лапу и крепко сжав челюсти, тихо пошла на выход из пещеры, кинув лишь беглый взгляд в сторону Бэрри, чтобы убедиться, что тот действительно спит. Стараясь ступать как можно тише, она проскочила мимо тех немногих вихтов, что уже легли спать: большая часть все еще праздновала на свадьбе, в конце-концов. Для них-то это праздник и довольно редкий. Грех упускать возможность.
Нильсин шмыгнула за угол пещеры, ускоряясь в своем беге, стараясь найти укромное местечко. Какой-нибудь закуток, где ее никто не увидит, пока еще не поздно.
Она едва донесла свою ношу до такого уголка, спрятанного за склонами и камнями. То немногое, что было ею съедено за день спешно эвакуировалось из организма львицы. На улице свистел ветер, а хорошей погоды, при которой ее сегодня выдавали замуж, как не бывало. Холод, снег, метель. И Нилсин трясло, как ветку на ветру, при том, что ей было до ужаса жарко.
Слава богам вокруг было никого. Никто не слышал ее спазмы. Никто не слышал ее кашель. Как она кряхтела, отплевывая остатки полупереваренной антилопы, съеденной за праздничным обедом. Как она всхипывала и рыдала, засовывая окровавленную лапу по самые гланды в рот, словно это позволило бы ей физически вычистить всю ту грязь, которую она чувствовала на себе и в себе. Не слышали хруст снега, в котором она валялась пытаясь счистить это мерзкое, склизкое ощущение, что пристало к ее коже, но ее пушистая шуба, так хорошо подходящая для жизни в горах, сыграла с ней злую шутку, не пропуская ни капли до боли холодной влаги сквозь себя.
Ей хотелось пойти и нырнуть в ту грешную леденящую прорубь, в которой они сегодня омывались, но это не осталось бы незамеченным.
Нилсин прижалась спиной к холодным, острым камням, тяжело дыша, уставившись на следы своей слабости у себя под лапами. Слезы замерзали на щеках, но каким-то образом, ей стало чуточку легче. Картинка перед глазами была немного менее мутная. Дыхание чуть более свободным - ощущения нехватки кислорода постепенно отходило. Лапы все еще тряслись и болели. Она принялась яростно слизывать кровь с прокушенной конечности, скрывая следы ее присутствия, а после быстро закопала под снегом остальное. Утерла нос и глаза, а после, осторожно оглядываясь по сторонам, так же тихо прокралась назад.
На свое место.
Отредактировано Nilsin (7 Фев 2021 16:33:08)